Реализм как ненависть

17 января 1860 г. родился Антон Павлович Чехов — один из талантливейших представителей самого влиятельного направления в русской литературе — критического реализма. Самого влиятельного — и самого пагубного…

Хорошо и плохо

Смена политических режимов приводит к смене идеологического курса. Смена идеологического курса, в свою очередь, приводит к «поправкам» либо же к «новому прочтению» истории и искусства. В случае с историей меняются оценки произошедших событий (хорошо-плохо), а в случае с искусством меняется иерархия ценностей (это было хорошо, а это ещё лучше). Это нормально и даже обязательно — оценочная шкала должна быть и в гуманитарной сфере. Иначе история сведётся только к хронологическому перечню фактов и событий, а искусство — к алфавитному списку творцов и их творений.

Впрочем, этого не произойдёт. Идеология невозможна без деления мира на чёрное и белое. Поэтому оценивание и переоценивание исторических событий и произведений искусства будет всегда. Оно — это «выставление отметок» — происходит или явно (это называют официальной пропагандой), или скрытно. Во втором случае говорят, что «история не наука» и что «о вкусах не спорят».

Советская пропаганда работала открыто. Для неё высшим и лучшим достижением искусства являлся критический реализм. Это было явно. Скрытно к этому же убеждению пришли ещё в царской России. И именно убеждённые «реалисты» в 1917 г. радовались свержению монархии, а в 1991 г. — развалу Союза.

Критика критического разума

Итак, официально программа реалистов сводилась к лозунгу — «изменим мир к лучшему». Хрестоматийное определение: «Критический реализм — художественный метод искусства, для которого характерно правдивое отражение действительности, вскрывающее непримиримые противоречия в общественной системе». А учителя нам поясняли — именно реалисты впервые, вопреки всем запретам и цензурам, решились писать и говорить «правду, только правду и ничего кроме правды». Все остальные деятели искусства по умолчанию признавались какими-то трусливыми, аполитичными и реакционными.

Что же с точки зрения гоголей, щедриных и чеховых означало «говорить правду»? В романе Гончарова «Обломов» есть эпизодический персонаж Пенкин — типичный выразитель передовых взглядов реальной школы. Вот фрагмент его диалога с Обломовым: «А пуще всего я ратую за реальное направление в литературе <…> верность-то, верность какая! Точно живые портреты. Как кого возьмут, купца ли, чиновника, офицера, будочника,— точно живьём и отпечатают». Обломов спорит: «Из чего же они бьются: из потехи, что вот кого ни возьмём, а верно и выйдет? А жизни-то и нет ни в чём: нет понимания её и сочувствия. Одно самолюбие только. В их рассказе слышны не „невидимые слёзы“, а один только видимый, грубый смех, злость…» Пенкин не понимает реакционного барина: «Что же ещё нужно? И прекрасно, вы сами высказались: это кипучая злость — жёлчное гонение на порок, смех презрения над падшим человеком… тут всё!» Обломов нехарактерно для себя воодушевляется: «Нет, не всё! Изобрази вора, падшую женщину, надутого глупца, да и человека тут же не забудь. Вы думаете, что для мысли не надо сердца? Нет, она оплодотворяется любовью».

Подведём итог — «правда» для реалистов сводится к двум основным положениям: к насмешке над окружающими и к (говоря чеховским языком) самомнению самому неслыханному.

«Правдивое отражение действительности» для реалистов — исключительно описание плохого: попы-пьяницы, генералы-солдафоны, чиновники-взяточники, мужики-лентяи… Поэтому Галковский иронично определил этот «художественный метод» ворчанием: «Бунин единственный „критический реалист“ в русской литературе. Ведь что такое „критический реализм“? — Ворчание. А Бунин был удивительный ворчун» («Бесконечный тупик»).

И это же «правдивое отражение» лишило большинство реалистов и тени сомнения. ОНИ ПИШУТ ПРАВДУ. А правда, если верить им, в этом мире только горькая.

Адвокаты преступников

«Правду и только правду» люди клянутся говорить в суде. Реализм не случайно приобрёл такой судебный прокурорско-адвокатский оттенок. Не случайна и занимаемая им позиция: для преступников реализм всегда адвокат, для блюстителей порядка — всегда прокурор. То, что так происходит намеренно, и то, что так происходит совсем не из-за христианского сострадания к человеку, подчёркивал «реалист» Достоевский: «Так как общество гадко устроено, то в таком обществе нельзя ужиться без протеста и без преступлений. Ведь вот что говорит учение о среде в противоположность христианству, которое, вполне признавая давление среды и провозгласивши милосердие к согрешившему, ставит, однако же, нравственным догом человеку борьбу со средой, ставит предел тому, где среда кончается, а долг начинается. Делая человека ответственным, христианство тем самым признаёт и свободу его. Делая же человека зависящим от каждой ошибки в устройстве общественном, учение о среде доводит человека до совершенной безличности, до совершенного освобождения его от всякого нравственного личного долга, от всякой самостоятельности, доводит до мерзейшего рабства, какое только можно вообразить».

Здесь выявлен самый важный пункт критического реализма, объясняющий всю его «злость», «желчь» и «смех». Реалисты всегда и принципиально против существующего социального порядка. Поэтому они — ЗА всех тех, кто любыми способами этот порядок расшатывают. Поэтому они — ПРОТИВ всех тех, кто хоть как-то пытается этот порядок сохранить. К слову, стрелявшего в Александра II Каракозова «передовая общественность» ценила больше, чем спасшего государя Комиссарова. А истинная задача истинного реалиста — не «правдиво отражать действительность», а формировать общественное мнение. Прям как у настоящих СМИ.

Собственно, гордое презрение к этому миру характерно и для романтиков, но романтики в корне расходятся с реалистами в методах борьбы. Реализм взывал к социальному переустройству. Взывал и прямо (Белинский, Герцен, Чернышевский) и косвенно (Гоголь, Салтыков-Щедрин, Чехов). Конечно, явных призывов к топору не делал ни Николай Васильевич, ни Антон Павлович. Но — их «правдивый» мир беспросветной и сплошной пошлости сохранить не хочется. Такой мир не жалко, как не жалко его было ни революционерам 1917-го, ни демократам 1991-го (воспитанных на советских гоголях и щедринах).

Романтизм понимал, что зло и добро не зависят от смены политических режимов и проведения социальных реформ. И как неоднократно показывала история — был прав.

Нет ничего страшнее пошлости

По содержанию Чехов в реализм не привнёс ничего нового. И герои всё те же — пошляки, лицемеры, подхалимы, и мир всё тот же: «…Небо без звёзд, без силы, ветер без негодования, непогодь, дождь, серо, сумрачно, день, не отделяющийся ярко от ночи, ночь, не отделяющаяся ярко от дня, <…> жёлтая гимназия, в сторонке — белая церковь с колоколом и крестом, — вот обстановка Чехова, в которой он рос и захворал, и всё запечатлел в уме своём под углом этой серости и бессилия, этого милого и недолговечного» (В. Розанов).

Но по форме Антон Павлович превзошёл всех сторонников «реального направления в литературе». Его ёмкий стиль и удивительная точность в подборе слов в излишних комплиментах не нуждаются.

Написал Чехов немало. Среднестатистическому читателю он знаком прежде всего своими сатирическими миниатюрами, эстеты-литераторы отдают должное и его драматургии. Но и то и другое изумляет одним — практическим отсутствием событий. Антон Павлович жил в предгрозовое время, до трагедии революции оставались считанные годы. И что же заботило автора? Пошлость, мещанство, рутина… Одним словом — скука повседневной жизни, от изображения которой читателя спасает только талант автора.

Подумать только — столько времени и сил потратить на изображение пошлости пошлого человека. И ничего больше в «правдивом» мире Чехова нет. В. Розанов: «Он стал любимым писателем нашего безволия, нашего безгероизма, нашей обыденщины, нашего „средненького“. Какая разница между ним и Горьким! Да, но зато Горький груб, короток, резок, неприятен. Всё это воистину в нём есть, и за это воистину он недолговечный писатель. Все прочитали. Разом, залпом почитали. И забыли. Чехова не забудут. В нём есть бесконечность, — бесконечность нашей России. Хороша ли она? — Средненькая. — Худа ли? — Нет, средненькая».

Так неужели в России конца ХIХ в. не нашлось ничего получше или посущественнее нашей «обыденщины»? Впрочем, может быть, борьба с обывательщиной действительно настолько важна, что зря мимо этой темы прошли Пушкин, Достоевский и Толстой? Герой рассказа «Учитель словесности» пишет в своём дневнике явно чеховское убеждение: «Где я, Боже мой?! Меня окружает пошлость и пошлость. Скучные, ничтожные люди, горшочки со сметаной, кувшины с молоком, тараканы, глупые женщины… Нет ничего страшнее, оскорбительнее, тоскливее пошлости. Бежать отсюда, бежать сегодня же, иначе я сойду с ума!».

А нам то и любо…

Впрочем, герои Чехова не столько борются с пошлостью, сколько страдают от неё: «Ненужные дела и разговоры всё об одном охватывают на свою долю лучшую часть времени, лучшие силы, и в конце концов остаётся какая-то куцая, бескрылая жизнь, какая-то чепуха, и уйти и бежать нельзя, точно сидишь в сумасшедшем доме или в арестантских ротах!» («Дама с собачкой»).

Да и сам автор был чужд поэзии — как в творчестве, так и в жизни. В письме к Суворину прозаик Чехов честно признаётся: «Но мне не хватает страсти и, стало быть, таланта. Во мне огонь горит ровно и вяло, без вспышек и треска, оттого-то не случается, чтобы я за одну ночь написал сразу листа 3–4 или, увлёкшись работою, помешал бы себе лечь в постель, когда хочется спать; не совершаю я потому ни выдающихся глупостей, ни заметных умностей».

Не потому ли Антон Павлович считал пошлость такой страшной, что сам боялся стать (а может, и был) простым обывателем. И женился он поздновато — в 41 год. А если учесть, сколько его рассказов посвящены женитьбе и сколько сводятся к выводу: свадьба — это безвозвратная дорога в мещанство, можно предположить, что побаивался Антон Павлович этого события. Что ж, если рассуждать с позиции реализма, то человека формирует его среда и опасения Чехова были не напрасны. С пошлостью свяжешься — сам «запошлеешь».

Однако добавим немного поэзии. Есть среди наших писателей примеры побед над средой. Вот Александр Пушкин в 31 год надумывает жениться и пишет о своих планах.

Н. И. Кривцову — «Мне за 30 лет. В 30 лет люди обыкновенно женятся — я поступаю как люди и, вероятно, не буду в том раскаиваться. Будущность является мне не в розах, но в строгой наготе своей. Горести не удивят меня: они входят в мои домашние расчёты». Как показало время, семья не превратила Александра Сергеевича в обывателя. За годы супружества на первой красавице Петербурга Пушкин создал: «Капитанская дочка», «Медный всадник», «Дубровский», «Пиковая дама». Плюс сказки, плюс издание «Современника» и золото последних стихотворений. А вот его мнение о тихой семейной жизни: «Но жизнь всё ещё богата; мы встретим ещё новых знакомцев, новые созреют нам друзья, дочь у тебя будет расти, вырастет невестой, мы будем старые хрычи, жёны наши — старые хрычовки, а детки будут славные, молодые, весёлые ребята; мальчики станут повесничать, а девчонки сентиментальничать; а нам то и любо. Вздор, душа моя; не хандри — холера на днях пройдёт, были бы живы, будем когда-нибудь и веселы» (Пушкин — П. А. Плетнёву, 1831 г.). Ни слова о «скучных, ничтожных людях, горшочках со сметаной и тараканах». Видимо, у Александра Сергеевича была своя, другая правда. И другое отношение к жизни. Без ворчания.

Галковский: «Чехов назвал „Чайку“ комедией. Лишь через три поколения протёрли глаза: да это не просто комедия, это фарс. Дело в том, что Чехов несомненно считал себя реалистом. Но так же несомненно он саму реальность считал фарсом. Как таковую. Более того. Сам факт называния „Чайки“ комедией тоже был фарсом, издевательством. Реализм, но реализм критический. Реализм как ненависть к реальности».

Артём ЮРЬЕВ

Присоединяйтесь к МИА Новороссия в Facebook, ВКонтакте,Twitter, Google+,Одноклассники, Feedly и через RSS, чтобы быть в курсе последних новостей.